Я много читаю. Часто можно увидеть меня на веранде в кресле качалке с чашкой кофе в руках и книгой на коленях. Утром я подставляю лицо первым лучам, а вечером наслаждаюсь прохладой и журчанием ручья за забором.
Мечты… Мечты…
Читаю я обычно, когда пью кофе перед тем, как бежать на работу, вечно опаздывая и обгоняя сонно плетущихся старичков, выгуливающих собак, и детей с цветными рюкзаками не в тон промозглой осени.
Вот и сегодня я разлепляю глаза, наливаю в турку побольше холодной воды, насыпаю четыре с горкой ложки молотого кофе, ставлю на слабый огонь и открываю книгу. Как приятно хотя бы на такой короткий миг погрузиться в другую жизнь!
Классика, наверное, потому и классика, что даже если написана ерунда, читать всё равно интересно. Например, про то, как кровать и туалетный столик обтянуты розовым шёлком.
Я представляю, как сижу за таким туалетным столиком. Непременно в шёлковом халате. Как беру пушистую кисть и не спеша наношу бархатистый слой пудры на лицо. Божественно!
Бросаю взгляд на турку и возвращаюсь в книгу. Херувимы над кроватью – это, конечно, перебор. Лампа с розовым абажуром и опять херувимы. Это видение я сразу отгоняю от внутреннего взора и перехожу к следующему: на столе фотографии в богатых рамах. Вот это я беру. Беру в свой воображаемый мир и вижу на фотографиях свою семью. Все счастливые. И мне совершенно без разницы, какие там рамы. Еще фотография с вручения Большой книги и обязательно фото с премьеры экранизации моего романа.
Тут в память врезается Его фотография. Я её разве ещё не убрала с комода? Мы же три недели не виделись. Обида заскребла под рёбрами. Отгоняю дурные мысли, возвращаюсь в текст.
Как раз в этот момент взгляд улавливает очень важную деталь интерьера – бюро из атласного дерева, за которым героиня писала письма. Да, в моём воображаемом мире я бы писала за ним первые черновики. Может быть даже в том же шёлковом халате. Превосходно!
Мельком смотрю на турку. Ещё не закипает. Огонёк настолько слабый, что дрожит в осеннем утреннем полумраке кухне, словно ресницы смущенной девственницы. Кажется, я начинаю думать, как героиня романа. И мысленно так же красиво, как она, я вывожу на обороте обложки новой книги для поклонника моего таланта: «Искренне ваша…».
Кофе в турке медленно прогревается, а события на страницах так же медленно тянутся. Героиня ныряет в омут воспоминаний, захватив меня с собой, и я кружусь в безумной юной актёрской жизни. Промозглость за окном рассеивается, а сердце героини тает у неё в груди, когда она смотрит в глубокие глаза своего избранника.
Отрезав кусок колбасы, я вдыхаю запах. Он никак не сочетается с писательницей, сидевшей в моём воображаемом мире на бархатном диване. Там должен присутствовать запах роз. Или дорогих духов. Но никак не колбасы. Кто-нибудь, принесите розы! Есть только сыр и вчерашний хлеб? Помечтаешь тут с вами… Случайно вспоминаю запах Его парфюма. Трясу головой и занюхиваю куском колбасы. С глаз долой, как говорится… И звонить не буду!
Что там кофе? Уже вот-вот. Остаюсь возле плиты, чтобы не упустить напиток, но и не желаю возвращаться из книжной реальности, поэтому читаю стоя.
«Я хочу любви. Я думала, что вышла за самого красивого мужчину в Англии, а я вышла за портновский манекен». Покусываю ноготь. Чёрт, опять. Ну а что творит этот мужик? Почему такой холодный? Разве красавчик может быть холодным? Он же не любит никого кроме Джулии! Он всё испортит. Он сейчас всё испортит.
Вот и испортил. Теперь близость с ним вызывает у неё отвращение. А я что говорила? Но самое интересное начинается чуть позже.
Когда в турке уже выскакивают на поверхность робкие пузырьки, в доме героини раздаётся звонок и такой же робкий голос предлагает ей вместе выпить чаю. Отрываюсь от книги. Смотрю в пустоту. Осознаю. Он пригласил её к себе? Этот «краснеющий юноша». И она согласилась? Ему двадцать. А ей сорок шесть. Пытаюсь представить рядом с собой двадцатилетних молодых людей. Хмм…
А если я актриса? И стою, глядя в окно на лондонский пейзаж? А он подходит и обнимает за талию… Ох. Да и пусть ему двадцать. К чёрту!
Кофе закипает. Я сжимаю книжку и ускоряюсь в беге взгляда по строчкам. «И поцеловал в губы». Уже? Мне кажется, или я стала чаще дышать? Может у меня, как у героини, затуманились мозги, но мне непременно надо дойти до конца эпизода. И я отправляюсь вместе с героями на вытертую обивку дивана. Точнее сказать, вместе с героем. А героиню я нагло вырезаю из этой сцены. Именно здесь и в этом моменте она явно лишняя. Её нет. И пусть ему двадцать. Благо мне ещё вообще не сорок шесть.
— Шшш, — шипит уходящий своей дорогой кофе, оставляя на турке и плите бежевую пенку.
Моргаю, глядя на эту нелепость, и снова погружаюсь в воображаемый мир. Что там у «них», то есть у «нас»?
Как? Она уже прихорашивается перед зеркалом. И кто только придумал этот монтаж? Или это цензура постаралась? Или автор побоялся, что книгу завернут в плёнку в каком-нибудь двадцать первом веке? Это глупо. В двадцать втором их, может, вообще, сжигать начнут. А что, если он сделал такой ход, чтобы позволить читателю дорисовать, что там у них было на диване? Здесь я должна поставить звёздочки и между ними написать: «думает, как писатель».
Смотрю на часы. Ёперный театр!
Откладываю книгу, выливаю из турки то, что осталось, в чашку, выпиваю на пути в прихожую. Наскоро крашусь, пытаясь представлять, что сижу за розовым туалетным столиком в шёлковом халате. Безуспешно. Хватаю сумку и бегу на работу. Опаздываю, как всегда. Но по дороге вспоминаю сцену на диване и почему-то Его, а не героя классического романа.
Его.
Может, вечером позвонить всё-таки?
В тексте использованы цитаты из книги Сомерсета Моэма «Театр».